Противники брака
— Настя, в воскресенье в два — ждем тебя. Без опозданий! — Мамин голос был твёрд, даже непреклонен. Вариантов “нет” не предполагалось.
— Ладно, мам. Приду. Что-нибудь принести? — девушка устало выдохнула. Очередной выходной насмарку. Пятничный вечер снова придется провести в генеральной уборке, в субботу — на кухне, а про долгожданный воскресный сон можно забыть: впереди семейный обед.
Родители обожали устраивать воскресные сборища — накрывали на стол, звали родню, друзей, даже коллег. Все чинно рассаживались, пили вино, обсуждали выставки, спектакли, научные открытия. Такая вот интеллигентная рутина. Отец — профессор, мама — уважаемый деятель искусства. И жильё у них солидное, и работа престижная, и круг общения сплошь культурный. Всё у них ладно, кроме одного — дочери. Настя не вписалась в эту уютную, академическую картину.
Она не пошла по стопам родителей — выбрала финансы, окончила институт с красным дипломом, ушла в крупную компанию и к 26 годам уже руководила отделом. Зарабатывала хорошо, и, судя по всему, была на пороге повышения. Однако её успехи почему-то вызывали у родителей не гордость, а разочарование.
Им хотелось совсем другого: Настя должна была работать в университете, как отец, или преподавать в институте, как мама. Выйти замуж за «правильного» парня, родить пару детей, жить спокойно и по расписанию — вот как они представляли себе счастье дочери. Но Настя с детства была упряма, шла своей дорогой и легко разрушила все родительские иллюзии. Жила отдельно, в съёмной квартире, и даже не думала о браке.
Это, с точки зрения родителей, было верхом неправильности. С карьерой, хоть и не своей мечты, они кое-как смирились — солидная фирма, всё-таки. Но вот одиночество дочери воспринимали как настоящую трагедию. И потому воскресенья превратились для Насти в маленький ад. Каждый семейный обед сопровождался “случайным” присутствием какого-нибудь молодого человека — сына знакомых, племянника коллеги, соседа из дома напротив. О ней никто особо не спрашивал — главное, чтобы был не женат и «приличный».
Настя сопротивлялась, как могла. Но удержать оборону было тяжело. Мать включала весь арсенал: звонки, упрёки, слёзы, сценки с якобы потерей сознания. Отец, как учёный, давил логикой: мол, семья — это необходимость, дети — продолжение рода, а в старости кто же подаст стакан воды?
Настя заранее знала, чего ожидать от воскресенья. Сценарий был предсказуем до мелочей: мама будет суетиться на кухне, папа — сидеть с газетою и важным видом рассказывать очередные научные сплетни, а где-то между салатом из авокадо и горячим появится “случайный” гость мужского пола. Иногда — застенчивый аспирант, иногда — уверенный в себе риэлтор с модной стрижкой, однажды даже был начинающий виолончелист, который пришёл с футляром наперевес, как с оружием.
Настя уже не удивлялась. За годы таких обедов она наработала железную стратегию: держать лицо, быть вежливой, но холодной, и не давать повода для дальнейшего контакта. Иногда это работало, иногда — не очень. Некоторые “кавалеры”, вдохновлённые родительскими восторгами, продолжали писать ей в мессенджерах. Приходилось мягко, а иногда и грубо, пресекать попытки сближения.
— Вот увидишь, ты когда-нибудь поблагодаришь нас! — говорила мать, расправляя скатерть, словно это был не кусок ткани, а знамя будущего счастья дочери. — Женщина не может быть одна. Это против природы!
— Мам, я не одна. У меня работа, друзья, жизнь, в конце концов. Я не живу в вакууме, — спокойно, но с усталостью отвечала Настя.
— Всё это ерунда. А кто тебе в больницу побежит, если ты заболеешь? Кто будет встречать с работы? Кто в старости рядом будет?
— Возможно, вообще никто. И это не трагедия, — бросала Настя и уходила в ванную, чтобы хотя бы пару минут провести без допроса.
Отец в разговоры о чувствах не вмешивался, но действовал тоньше. На семейных обедах он мастерски заводил дискуссии об ответственности перед обществом, поколениях, демографическом кризисе и будущем России, умудряясь подвести разговор к тому, что личная жизнь — не просто дело вкуса, а почти что гражданский долг.
Настя слушала, кивала, отпускала саркастические замечания и в глубине души чувствовала одновременно и раздражение, и тоску. Она давно перестала мечтать, что родители примут её выбор, но каждый раз, возвращаясь домой после этих встреч, ощущала, как в груди что-то тихо ноет. Будто кусочек её самой — девочки, которая когда-то хотела родительского одобрения — всё ещё там, внутри, и ждёт, что мама наконец скажет: «Мы тобой гордимся. Просто гордимся. Неважно, с кем ты и где».
Но этого не происходило.
Вместо этого — новые кавалеры. Новые попытки устроить судьбу. Новые воскресенья, похожие одно на другое, как страницы скучного календаря.
Однажды, после особенно напряжённого обеда, где ей пытались «втюхать» какого-то доктора наук по физике, который говорил исключительно о лазерах и не знал, кто такой Курт Кобейн, Настя взорвалась. Уже дома, закипев от усталости и раздражения, она набрала маму:
— Мам, я прошу тебя. Хватит. Я не против приезжать. Я даже не против ваших обедов. Но, пожалуйста, прекратите устраивать мне смотрины. Это унизительно. Я — не товар. И у меня всё хорошо. Правда. Лучше, чем у многих, поверь.
На том конце было долгое молчание. А потом:
— Ты всё равно будешь одна. И ты это поймёшь, когда будет поздно.
Настя отключилась. Не потому, что не хотела продолжения. Просто не могла больше слушать.
И всё же в следующее воскресенье она снова пришла. Без цветов, без улыбки, без платья — в джинсах и кроссовках. За столом снова сидел «случайный знакомый семьи». И снова был тост за «прекрасное будущее Настеньки». Она подняла бокал. Выпила. И тихо, но твёрдо сказала:
— А я уже в нём живу.
Прошла неделя. Настя будто специально загрузила себя работой по самую макушку: утренние планёрки, встречи с клиентами, срочные отчёты, рабочий чат не замолкал до полуночи. Её это устраивало. Так легче не думать.
Но звонок всё равно раздался. В четверг вечером.
— Настенька, я подумала… ты же в субботу, наверное, свободна? Тут будет концерт — наш сосед по даче, профессор музыки, пригласил. И его племянник тоже будет, замечательный молодой человек, играет на саксофоне… — голос мамы звучал почти виновато.
— Мам, я правда устала. Я не могу сейчас ни на концерты, ни на саксофоны. Просто… дайте мне немного пространства. Пожалуйста.
— Мы же хотим, как лучше, — привычно вздохнула мама.
— Я знаю, — ответила Настя и отключилась, чувствуя, как всё в ней снова сжимается. Она не злилась. Просто устала быть проектом, который нужно доделать и довести до нужной формы.
Субботу Настя провела в одиночестве, валялась на диване, смотрела сериалы, листала книги, пыталась писать — у неё была маленькая мечта: создать блог о карьерном пути девушек в корпоративной среде. Что-то вроде тихого, но честного дневника. Но сегодня не шло.
Вечером пошла на прогулку — один из немногих способов почувствовать себя живой. Возле кофейни на углу вдруг услышала своё имя:
— Настя?
Она повернулась. Высокий парень с чуть небрежной бородой, знакомое лицо… она узнала его не сразу.
— Глеб? Ты же… ты ведь друг Киры, мы учились вместе?
— Да, и ты тогда вечно спорила с профессором по экономике. Помнишь?
Настя усмехнулась. Да, тогда она была яркой, амбициозной, дерзкой. Преподаватели её одновременно боялись и уважали.
— А ты чего здесь?
— Да я рядом живу, вон в том доме. Работаю дизайнером интерфейсов, удалёнка в основном. За кофе?
Настя согласилась. Без ожиданий, без мыслей «а вдруг». Просто разговор. Лёгкий, живой. Он смеялся над её рассказами о корпоративной кухне, а она слушала про фриланс с недоверием, как будто это — совсем другая планета. Никто не давил, не предлагал «создать ячейку общества», просто два человека, случайно пересёкшиеся.
Разошлись поздно. Настя улыбалась. Ей не нужно было продолжения — сама встреча уже была редкой радостью.
А в воскресенье… она снова пошла к родителям. Как всегда, в два.
Всё было, как обычно: закуски, горячее, вино. Только на этот раз — без гостя. Без кавалера.
— Мы решили, что не будем больше устраивать спектакли, — сказала мама тихо, подавая тарелку. — Делай, как хочешь. Просто приезжай. Без повода.
Отец ничего не сказал. Только посмотрел пристально и вдруг кивнул — будто признавал её самостоятельность официально, как зачет в учёной среде.
Настя сидела за столом и впервые за долгое время чувствовала, что её не толкают, не строят, не подталкивают в нужную сторону. Её просто приняли.
И этого было достаточно, чтобы воскресенье перестало быть пыткой.
С Глебом всё начиналось легко. Ни он, ни она не задавали лишних вопросов, не торопили событий. Они гуляли, болтали, пили кофе в тишине. Это были «необязательные» встречи — без ожиданий, без игры в «отношения». Насте было впервые за долгое время по-настоящему спокойно. Он не пытался её изменить, не лез в душу с советами и не говорил, как ей жить.
Глеб был не из «приличных» мальчиков, которых подбирали родители. Он не имел научной степени, не носил костюмы, не знал, кто такой Шостакович, и мог часами говорить про шрифты, UX и ритм в композиции. Но он слушал. Не просто кивал — слушал. И, что странно, не пугался её резкости, прямоты, стремительности. Он даже шутил:
— Ты как экскаватор, Настя. Только не по земле — по сути. Глубоко копаешь.
Она сначала хотела возразить, но вдруг поняла — это не критика. Это наблюдение. Точное. И даже, пожалуй, уважительное.
И всё же она долго не пускала его ближе. Настя была ранима, хоть и не показывала. После всех «смотриных» и вечного давления на тему замужества у неё внутри давно созрел страх: а вдруг отношения — это просто ещё один способ потерять себя? А вдруг всё начнётся с лёгкости, а потом снова будут ожидания, рамки, чужие планы на твою жизнь?
Но Глеб не торопил. Он просто был. Не исчезал, не требовал, не объяснял, «что чувствует» каждые три дня. Его молчание было комфортным, его паузы — честными. Он мог не писать пару дней, а потом скинуть фотку со словами:
— «Увидел эту вывеску и подумал о тебе. Она такая же серьёзная, как ты по утрам».
Они провели вместе первую ночь через месяц. Это было тихо, без пафоса, без свечей и скрипки. Просто естественно. Как будто всё давно случилось — и только теперь они это догнали.
Настя не рассказывала о нём родителям. Сначала — потому что боялась испортить. Потом — потому что не чувствовала в этом нужды. Это было её, настоящее, а не то, что нужно выносить на семейный консилиум.
Но однажды мама позвонила и спросила:
— У тебя кто-то появился?
Настя замерла. Потом медленно сказала:
— Да. Но это не то, о чём ты думаешь. И не тот, кого бы ты выбрала.
— Это твоя жизнь, — вдруг ответила мама. — Если ты счастлива — этого достаточно.
Тишина после этих слов стоила десятков воскресений. Настя даже расплакалась — не от слов, а от того, как долго она этого ждала.
Позже она всё же познакомила Глеба с родителями. Без официоза, просто — пришли на чай. Он чувствовал себя немного чужим, но держался с достоинством. Отец пару раз задал каверзные вопросы, мама наблюдала, словно через лупу. Но Настя сидела рядом, не пряча лица, не оправдываясь. И этого было достаточно. Она не защищалась. Потому что больше не нужно было.
Со временем всё как-то незаметно стало общим: ключи, утро, планы, поездки, забота. Без громких признаний, просто — взрослое, честное «мы». Настя по-прежнему работала, строила карьеру, даже запустила свой блог. А Глеб, кажется, стал частью её жизни так, как она даже не представляла возможным: ненавязчиво, бережно, почти невидимо — но твёрдо.
И самое главное — она осталась собой.