Как я зае*алась быть женой, снохой, мамой и бесплатной домработницей — и просто уехала к морю

— Интересно, премию урвала — и молча! — буркнул муж, нахмурившись. — Совсем страх потеряла? Решила моими деньгами распоряжаться? В мать свою — та же порода.

Из крана текла ржавая струйка — тонкая, со стойким запахом металла. Люда подставила чайник. За окном ранний апрельский сумрак быстро окутывал город. Она наблюдала, как медленно заполняется чайник, и думала: «Восемнадцать лет. Восемнадцать лет с этой вонючей водой. Неужели нельзя было поставить фильтр?»

— Людмила, ты куда подевалась? — крикнула из комнаты свекровь. — Я чай жду!

Люда хотела ответить: «Когда вода вскипит», но промолчала. Усталось сжала плечи. Рабочий день был изматывающим, глаза плыли от цифр.

Чайник щелкнул. Заварила две кружки — себе и Нине Петровне. Та предпочитала чай с бергамотом, подороже. Люда купила его в прошлую зарплату — не пожалела.

— На, — она поставила чашку на журнальный столик.

— Не могу это пить, — сморщилась свекровь. — Сплошная химия.

Люда молча вздохнула. Если не «химия», то «горечь», или «пахнет таблетками» — недовольство Нины Петровны не имело границ.

Снаружи послышались шаги — сын. Щелчок замка — резкий, раздражённый.

— Денис, будешь ужинать? — Люда выглянула в прихожую.

Парень молча скинул кроссовки, не развязывая. Ему пятнадцать, руки уже крупнее отцовских, глаза — серые, твёрдые, вечно исподлобья.

— Не хочу, — бросил, проходя мимо. Вытянул из холодильника батон колбасы, откусил прямо так.

— Я суп сварила, горячее поешь…

— Ты всегда с этими супами! Надоело. Не буду!

Хлопнула дверь его комнаты. Холодильник остался открытым.

Так проходили вечера: между холодильником и тишиной, между «надоело» и «потом», между раздражением и измождённостью.

Телефон завибрировал. Муж. Коротко:

«Задерживаюсь. Не жди».

Люда прикрыла глаза. Уже третий раз за неделю.

Ночью она лежала в темноте, слушая храп свекрови и тишину из комнаты сына. Муж так и не вернулся. Снова у Ларисы? Коллега из сервиса, всегда по «делам». Люда не спрашивала. Просто не хотелось.

В два ночи она сидела на полу в ванной, прижав ладонь ко рту. Плакала — тихо, сдержанно, под шум воды. Старый приём, спасительный.

«Тридцать девять лет. А рыдаешь, как школьница», — укоряла себя.

За стеной посапывает Виталик. На супружеской кровати — его мать. Когда-то она пришла «на время» после перелома. Оказалась навсегда.

Люда уже два года ночует на раскладушке в комнате сына. Денис бурчит, но терпит. Единственный, кто ещё её терпит.

Днём, после обеда, начальник вызвал Люду в кабинет. Шла по коридору, пересчитывая в голове возможные ошибки — за последний месяц концентрация ушла в минус.

Пётр Сергеевич кивнул на стул.

— Садись, Люд.

Она присела, сжимая в руках ежедневник.

— Ты нашла косяк в налоговых. Без тебя штраф бы нам вкатили — тысяч на двести. Спасибо.

Он достал конверт.

— Вот. Шестьдесят тысяч. Премия. Заработала.

Люда не верила глазам.

— Отдохни. У тебя отпуск висит третий год, — добавил начальник.

Сжимая сумку в метро, она чувствовала тепло от конверта — почти как надежду. Шестьдесят тысяч. Впервые за долгое время ей повезло.

Обычно дома Люда шла налево — туда, где подешевле. Но в тот вечер свернула направо, не понимая почему.

У остановки, в старом турагентстве с облупленной вывеской, она остановилась. Витрина с фото моря: бескрайнее, синее, как свобода.

Она зашла.

Внутри — запах кофе и свежих цветов. Девушка за столом оторвалась от экрана.

— Добрый вечер! Чем могу помочь?

— Я… просто глянуть, — Люда почувствовала себя неуместно. Как будто пришла не туда.

— Присаживайтесь. Есть какие-то предпочтения?

Она сжала ремешок сумки. Потом выдохнула:

— Море. Хочу к морю. Одна.

Девушка листала варианты: Анапа, Сочи, Геленджик… Все звучали одинаково.

— Пятьдесят две тысячи. Номер на одного, завтраки. Море рядом.

Люда коснулась сумки. Почти вся премия уйдёт. Ничего не останется — ни сыну на подарок, ни на таблетки свекрови, ни на костюм мужу.

— Когда вылет?

— Через две недели. Есть места.

Она кивнула. Представила: синее небо, солнце, тишина. Без упрёков, без «не жди», без «где чай».

— Беру, — сказала она, доставая конверт.

Путёвку спрятала в шкафу, под бельём. Ходила две недели, как во сне. Всё как обычно — уборка, готовка, работа. Но внутри зрела сила. Страх — тоже.

Никто ничего не заметил. Все были собой заняты. Виталик задерживался. Денис бурчал. Свекровь жаловалась.

За три дня до поездки Люда собирала вещи ночью. Купальник старый, платья, босоножки — те самые, в которых они с Виталиком когда-то танцевали на свадьбе подруги. Тюбик солнцезащитного крема — забытый, но не просроченный.

На кухне звякнуло. Она вздрогнула.

— Что ты делаешь? — Виталик стоял в дверях. Лохматый, в майке, с кружкой.

— Вещи собираю, — тихо ответила она.

— Зачем?

Она повернулась к нему, будто впервые увидела.

— Я еду. К морю. Одна.

— Что значит — одна?

— Премия. Купила путёвку.

Он смотрел на неё, будто слышал другой язык.

— И не сказала? — голос повысился.

— А должна была? — Люда указала в сторону спящих.

Молчание. И только чайник закипал на плите — как символ её собственного решения, наконец-то принятого. Виталик постоял ещё пару секунд, словно ожидая, что она передумает, что добавит: «Шучу. Конечно, никуда я не поеду». Но Люда стояла спокойно, с прямой спиной, с руками, не прячущими вину. Она смотрела на него честно — впервые за долгие годы без страха, без ожидания одобрения, без потребности что-то объяснять.

Он качнул головой и хмыкнул.

— Ну и ладно, — буркнул. — Делай, как знаешь.

Развернулся и ушёл в спальню. Захлопнул дверь. Не громко, но с нажимом.

Люда осталась стоять у чемодана. Сердце колотилось, но уже не от страха. Это было другое — острое, тревожное, но живое. Она чувствовала: назад пути нет. И — удивительно — не хотелось.

На следующий день никто ничего не сказал. Ни свекровь, ни сын, ни Виталик. Только Денис вечером пробурчал:

— А ты точно вернёшься?

Люда улыбнулась — мягко, но с оттенком боли.

— Обязательно. Только, может быть, не совсем та, что была.

Он кивнул, не понимая, но принимая.

Утро отъезда было пасмурным. Вещи она собрала ещё ночью, тихо, чтобы не разбудить никого. Так же тихо закрыла за собой дверь. Ни слёз, ни сцены, ни попыток остановить.

Такси везло её по ещё сонному городу. Утро пахло асфальтом и свободой.

На вокзале Люда стояла с билетом в руке. Ждала поезд, как ждут новое дыхание — с тревогой, но и с предвкушением. У перрона стояли люди: женщины с детьми, мужчины с сумками, пожилые пары. Люда смотрела на них и впервые за долгое время ощущала себя человеком. Не функцией. Не фоновой тенью.

Поезд загудел и замер. Люда поднялась в вагон, нашла своё место у окна. Чемодан аккуратно поставила на верхнюю полку. Села, прижала сумку к коленям и наконец позволила себе расслабиться.

Когда поезд тронулся, она не стала смотреть в окно. Закрыла глаза. Слёзы наворачивались, но не от боли — от облегчения. Она выстояла. Она выбралась.

Море встретило её солнцем и солёным ветром. Пахло свободой, возможно́стью, собой. Люда шла по берегу босиком, следы в песке быстро смывало набегающей волной.

Она не знала, что будет через неделю. Вернётся ли она к прежней жизни или выберет другую. Пока что это было неважно.

Она просто шла. В первый раз — туда, куда действительно хотела. Поезд снова прибывал в тот самый шумный город, где за окнами серый бетон сменял серый асфальт. Люда держала сумку на коленях, глядя, как её отражение в стекле всё медленнее скользит мимо станций, мимо заборов и граффити, мимо чужих домов. Солнце уже не было таким ярким, как у моря, но внутри неё что-то осталось — светлое, тёплое, почти неуязвимое.

Она вернулась через семь дней — без загара, зато с ровным дыханием. В чемодане — пустая бутылка от минеральной воды, ракушка с пляжа и открытка с надписью «Море — это пауза между “до” и “после”».

Квартира встретила тишиной. Виталик сидел на кухне с телефоном в руке. На столе — две чашки. Видимо, ждали. Не дождались.

Он поднял голову, глядя на неё, как на незнакомку. И она чувствовала: да, незнакомка. Но это уже не её вина. Это его выбор — так долго не смотреть, не слышать, не видеть.

— Приехала, — произнёс он, словно с облегчением.

— Приехала, — кивнула она, поставив сумку у порога.

Слов не было. Не потому что не было что сказать — просто всё уже было сказано молчанием раньше.

Свекровь вышла из комнаты, кутаясь в халат.

— О, Людмила вернулась. Хорошо. А то таблетки твои закончились, я даже не знала, какие покупать.

Люда прошла мимо.

На пороге комнаты сына замерла.

— Привет, — Денис лежал на кровати с книгой. Без наушников, без телефона.

— Привет, — улыбнулась она.

— Как там?

— По-другому.

Он кивнул. И вдруг — выдохнул:

— Ты молодец.

Её сжало внутри, горло пересохло. Не потому что неожиданно. А потому что — наконец-то. Кто-то заметил.

Через неделю Люда снова была на работе. Ровная, спокойная, внимательная. Но уже другая. Пётр Сергеевич заглянул в кабинет:

— Ну что, перезагрузились?

— Почти, — ответила она, улыбнувшись.

Дома она снова мыла полы, готовила, гладила рубашки. Но что-то изменилось. Она не суетилась. Не пыталась заслужить спасибо. Не ждала одобрения. И никто больше не повышал на неё голос.

А однажды она вернулась с работы, сняла туфли и вдруг объявила:

— Я иду на йогу. Записалась.

— Ты? — удивилась свекровь.

— Я, — твёрдо ответила Люда, надевая кроссовки.

— А ужин?

— В холодильнике суп. Разогрейте.

Она вышла и впервые за долгое время не обернулась. Лето. Четвёртый этаж обычной панельной девятиэтажки. На балконе — деревянный столик, кружка чая с лимоном, раскрытая книга, кедровая свеча в баночке. С балкона видно лишь другие окна и небо — но Люде этого достаточно.

Она сидела в лёгком домашнем халате, ноги босые, волосы собраны в небрежный пучок. В этот момент — она дома. Но не той «домой», где когда-то пряталась от жизни. А той, которую создала для себя.

Кухня чистая. На плите не суп — а овощи на пару, которые она готовила только для себя. В холодильнике — йогурт, руккола, свежий лосось. Никто больше не говорил ей, что надо, а что не стоит покупать. Она зарабатывала, она решала.

Виталик съехал полгода назад — вначале на «временную квартиру ближе к сервису», потом стало понятно: навсегда. Они расстались тихо. Без скандалов, без крика. Просто поговорили. Как взрослые.

Он сказал:
— Ты изменилась. Я больше тебя не узнаю.
Она ответила:
— Я, скорее, вернулась к себе. Просто ты не заметил, когда я ушла.

Он ушёл. С облегчением. И Люда тоже.

Свекровь сначала пыталась остаться. Шантажировала болезнями, напоминала про «годы, что она отдала». Люда вызвала врача. Тот выдал справку: абсолютно здорова. Потом — социальную службу. Через месяц Нина Петровна переехала к сестре в Подмосковье. Не от хорошей жизни, но с полным холодильником и телевизором, где каждый день идёт «Пусть говорят».

Денис сначала бунтовал. Говорил, что скучает по отцу. Люда слушала. Не спорила. Просто была рядом. Однажды он сам сказал:
— Мам, ты сейчас другая. Даже дышишь иначе.

Он вырос. Стал высоким, молчаливым, с теми же серыми глазами, что когда-то пугали её своей отстранённостью. Теперь в них было понимание. Иногда даже — гордость.

Он уже сам жарил яичницу, сам стирал вещи, сам собирался на пробные экзамены. И иногда подходил, обнимал — коротко, неловко. Но это значило всё.

Каждое утро Люда вставала чуть раньше. Делала зарядку. Включала музыку. И — писала. Она начала вести блог: «Тридцать девять — и заново». Читательниц становилось всё больше. Женщины писали ей письма. Благодарили за честность, за то, что «кто-то наконец-то сказал это вслух».

А однажды ей пришло сообщение от девушки из турагентства:

Людмила, вы были моей самой запоминающейся клиенткой в том году.
Надеюсь, вы и правда нашли море.

Она улыбнулась.

Да, море она нашла. В себе.